Ни один король так не кайфовал, как он. Он не боялся быть смешным, у него играло всё - гитара, лицо, живот, пиджак. Кажется, он никогда об этом не задумывался. Entertainer, "развлекатель" из блюзового Канзаса. До, после и вне времен большой славы, Грэмми и шоу с белыми звездами, которые смотрятся рядом с ним как школьники, тянущие руку. А вот-ка по грифу... Куда там. Его блюзовый кайф и на скачанных мп3, и на красивых виниловых сорокапятках и гигантах, и в бесконечных кинороликах. На концертах конца 70-х в Москве в Театре эстрады и в "России" - все ощущали что-то физическое, реальное, никакой там дурацкой "энергетики" и "ауры". Руками прочтёшь, если не видишь. Кто-то крикнул из зала "Вай, Би Би, как сыграл!" в ответ на вибрирующий звук струны в длинной оркестровой паузе. Гениальный момент. Скольких он научил слушать, говорить, ходить - не боясь споткнуться и сказать "не так".
А для Него никакие эпитеты не подходят, их нет. Слишком веселый, чтобы умирать, но уж как-то на земле иначе устроено.
У моей мамы день рождения в начале мая. Я позвонил её поздравить. «А ты слышал, сынок, Майя Плисецкая умерла». «Да, мама. Красивая женщина». В нашем разговоре необязательны возвышающие эпитеты для живых и ушедших. Нам и так всё понятно.
«И невероятно аристократичная, интеллигентная… Мы с ней познакомились в Ленинграде на дне рождения её двоюродной сестры, были там с Павлом Шубиным». (Тут надо пояснить, что мама была первым браком замужем за Павлом Николаевичем до самой его смерти в 1950 году).
«Плисецкая пригласила нас с Шубиным на своё выступление в Большом театре. Думала, забудет, просто так сказала. Но, знаешь, всё у неё было чётко, обязательность необыкновенная. В Москве нам принесли билеты. Павел идти не хотел, дескать, ну, что я там буду делать, я ничего не понимаю в балете. Но я настояла – а чего нам не сходить, мы живём за Большим театром» (на Кузнецком мосту, в комнате коммунальной квартиры, где я провел первые три года своей жизни до 56 года). «За кулисами Шубин подарил ей только что вышедшую книгу стихов с надписью. Она сказала, ну вот, как знала, что надо вас обязательно позвать». Маме 87, она на три года моложе Плисецкой. Свои рассказы она повторяет много раз, и я, ко всегдашнему стыду своему, устаю от этого. «Да, да, да, мама». Сиди и слушай, сколько раз себе говорил. Но про то давнее знакомство я услышал впервые. Уход Плисецкой был для мамы событием не горестным (давнее знакомство, да и возраст утишает реакцию на несчастье), но личным. Сколько у мамы этих рассказов, о Вертинском, Самойлове, Смелякове, Кручёных (в конце 40-х – странном оборванном человеке, который воровал книги, а Шубин просил «Галочку» делать вид, что ничего не замечает, потому что «он святой»)…
Вот так мы, за разговорами и домашними делами, незаметно подошли ко Дню победы. Я его встретил за городом. С утра посмотрел парад. Потом позвонил маме. «Спасибо. И не забывай в этот день, что твоя мама руссише швайн». Я не люблю, когда мама так говорит. В 41 году её, младшего брата и родителей угнали в Германию. Семью разделили. Моих дедушку и бабушку освободили в 45-м американцы. Мама приехала к ним на велосипеде из Франкфурта на Майне, где работала на военном заводе. Убежала ночью после бомбежки. Она до сих может связать немецкие слова, помнит пословицы и бытовые фразы. Мама часто вспоминает, как на курсах английского языка, через много лет после войны, её хвалили за произношение. А она знала два слова, «poor girl», которые говорила медсестра-негритянка, обрабатывая голову и волосы, слипшиеся в колтун от сочащихся болячек.
Второй звонок был дяде Сёме Якубовичу. Он мой двоюродный дядя, мы знакомы примерно столько лет, сколько мне сейчас, и я отношусь к нему с большим почтением. Дядя Сёма прошел всю войну, закончил её в Берлине. Ему 101 год. Как он сердечно разговаривает со мной, какой ясный и спокойный ум. Чудо и благословение великое, что мы всё ещё рядом.
В предшествовавшие дни социальные сети и радиоэфир были наполнены рассуждениями людей, иногда хорошо мне знакомых, о том, что 9 мая надо отмечать как день скорби. На замечание о том, что у нас таковым является 22 июня, они отвечали, это ничего не значит, скорби недостаточно. Другие писали об ужасе военных парадов. Третьи об узурпации имперским режимом светлого праздника. Сети пестрят иллюстрациями бестактного использования георгиевской ленточки и других символов войны в рекламе. Конечно, нашлись и такие, кто заподозрил постановку в 400-тысячном шествии людей с портретами родных-фронтовиков.
Ну что это я! Праздник был замечательный и трогательный. Особенно «Бессмертный полк». Кажется, что-то произошло, что-то сдвинулось. Будет что-то другое, хорошее. Или так же думали люди после войны? Мы оптимисты. Без больших на то оснований, я понимаю.
Спасибо моим близким, которые прошли войну и остались живы. Спасибо моему отцу, дяде Сёме, дяде Изе, артиллеристу, защищавшему Ленинград на Невской Дубровке. Маме, дедушке Феде и бабушке Вере, которые вернулись из немецкого плена.
С Праздником!