Дневник

Роберт Рождественский и другие

1 ноября мы с близким мне лицом поехали в Кремлевский дворец на юбилейный концерт Роберта Рождественского. Читатель ждет уж пояснений, но на что они читателю? Я отношусь к Роберту Ивановичу с большим теплом, так было с тех пор, как мы близко познакомились и стали видеться на даче в Переделкино. Это личное впечатление, основанное на общении с этим остроумным, спокойным и естественным человеком. Оно даже не соотносится с его работой – ни с замечательной поздней лирикой, ни с песнями на его слова (а он написал, кажется, три четверти всех заметных песенных текстов поздней советской эпохи). В юности я не то что не замечал – отрицал эту часть культуры напрочь. Я любил Джимми Хендрикса. Ну, не только Джимми, но перечисление сейчас бы помешало. Звуковой фон повседневности вызывал отторжение, казался неотделимым от смешного Брежнева и советской власти в целом.

Жизнь в контркультуре была настолько замкнутой, что у меня не было даже очевидных ассоциаций с песнями «большой культуры». Помню, в конце 80-х у меня застрял в голове «Город N» Майка Науменко, именно вот это место:

- Но кассирша, Эдита Пьеха, отвечает: «Билетов нет»…

Выслушав от меня эту цитату (и не один раз…), один приятель, человек чуткий, сказал: «ну да, она там пела про билеты в детство». Он почувствовал, что я не понимаю самой соли этого пассажа. Майк знал… а я знал Майка… не «Город детства».

Мои родители приятельствовали с Робертом и Аллой, встречаясь с ними в писательских домах отдыха в Дубултах или Малеевке, но не были поклонниками его песен. Мы все были эскейпистами. У нас дома пели романсы и песни, звучали Галич и Анчаров (и не только на магнитофоне или в перепевках).

Время стёрло мою контркультурную категоричность. Может быть, мне просто всё равно, а может, стал другим, кто знает. Я сидел в Кремле и слушал старые песни. Пожалуй, звук громковато выставили. Когда вышел Кобзон с армейским хором, это было шикарно. Я прислушивался к текстам, оценивая точные детали. Слушал хорошие стихи, которые читали актёры. Этот концерт запомнится, насколько мне осталось что-то запомнить. Остаток вечера в голове звучал повторяющийся густой баритон: «Мы – дети – Галактики!»

Потом мы вышли на улицу. Подмораживало. Вызывать такси к «Манежной, дом 1» было вполне бессмысленно, мы решили дойти до ближайшего кафе и оказались в «Ритм-энд-блюзе». Я набрал номер и сделал заказ, переспросив охранника номер дома по Староваганьковскому переулку (у меня нет умного телефона с сетью). Заглянул в зал. Там рок-н-ролльщики праздновали день рождения. Из-за ударной установки мелькнуло счастливое лицо Саши Половинкина. Музыка звучала, как полагается. Мне подумалось, что «Blue Suede Shoes» - один из сложных песенных номеров, который не стоит пытаться спеть примерно, «в шутку»; и что «Great Balls Of Fire» могут зае..ть почти как «Hoochie Coochie Man»… но всё же не совсем, как Hoochie…

Потом приехала машина и мы оказались дома.

Очки

Уже не раз говорил, что не люблю короткоживущие вещи. Я свыкаюсь с ними и желаю им долгой жизни. Так произошло и с очками «для дали», которые мне по рецепту, выписанному братом, сделали лет 10 или 12 назад. Линзы потерлись, но это не беда. Они мне нравятся, и я к ним привык. И вот незадача – очки недавно вылетели из кармана… и оправа сломалась у самого стекла. Попытался склеить их клеем «Момент», но конструкция прожила три дня. Потом эпоксидкой (о, волшебное вещество бережливых), увы, хватило на три часа. В «Оптике» мне долго подбирали по каталогам подходящую оправу, ничего не нашли и предложили прийти с рецептом и сделать новые очки.

Тогда я позвонил Пете.

Петя Калмыков мой старый приятель, он работает в корпусе «А» примерно столько же, сколько и я, если не дольше… то есть, лет сорок. Петя – инженер по аналитическим центрифугам, но может починить всё, что угодно. Сколько я перетаскал ему центрифуг, термостатов, часов, наушников, усилителей Фендер, шнуров «джек-джек». Когда предмет был слишком велик, Петя приходил ко мне в лабораторию и исправлял на месте. Однажды я привез его домой. И он починил телевизор «Панасоник», купленный в «Березке» после нашего бытия в Эфиопии. После чего телевизор прослужил еще 15 лет и принял мирную кончину. Но самое удивительное даже не эта «рукастость» и точное соображение. Петя знает, кажется, абсолютно всё о свойствах электроники, материалов, и ещё много другого, к приборам и вещам отношения не имеющего. Его мысли парадоксальны и новы. После разговоров с ним голова начинает работать по-другому. Наконец, не могу не вспомнить, как во время лабораторного суарэ (лет 17 назад), выпив немного лабораторного спирта, Петя танцевал танго с моей лаборанткой… Это было величественно.

«Ой, да что ты», – сказал Петя – «Это совершенно инертная пластмасса, её просто не склеишь. Но ты оставь, я чего-нибудь придумаю. На термоклей посажу или штыри вставлю»

Я пошел на ученый совет по присуждению ученых степеней. Через полтора часа позвонил Петя.

«Забирай, готово».

Оставив всяческое попечение, я пошел с Биофака в Корпус. Это недалеко. Петя воткнул раскаленные штыри в разбитую оправу, залил излом термоклеем, а сверху нанес какую-то краску точно «в цвет». После этого мы поговорили об эволюции, Ламарке и Дарвине. Если попытаться припомнить какие-то внятные причины, по которым я в свое время не эмигрировал, то одна из них – такие люди, как Петя. Не исключаю, что они есть в Майами и Берлине… но это совсем другие хорошие люди. Вряд ли они стали бы возиться с моими любимыми очками.

Сны

Мы сидели с Лёшей Романовым и говорили, как много лет назад. В разговоре возникали блестящие каламбуры, которые, конечно, не запомнились… просто были отмечены во сне вешками «удачная игра слов». «Тетрадь для снов (слов)», 1964 Потом я оказался на незнакомой улице. Ко мне подошел человек и сказал: «Давай деньги, а то артерию прострелю». Этот сон был на удивление цельным, без пробелов, но в следующий момент грабитель оказался метров за сто от меня. Я пошел к нему, и у нас вышла не драка, но какая-то странность, в результате которой он превратился в подобие ровного деревянного бруска. Взял его в руки и подошел к кузнецам, мужчине и женщине, которые ковали что-то прямо на улице. Я протянул им брусок и предложил убить его за тысячу рублей. Они молча стали бить (или строгать с конца?) брусок-грабитель, а я пошел дальше.

Оказалось, я в Сербии, и мне надо как-то добраться до аэропорта. Спросил дорогу у мальчишки, который продавал газеты на мосту. Он толково объяснил, как пройти к трамваю номер 8. Я пошел по его указаниям, но, конечно, не увидел остановки трамвая. Стал спрашивать дорогу у мужчины. Он хуже говорил и понимал по-русски, но пояснил, что мне надо выйти к «Четничка фабрика», а там, мол, и 8-й трамвай ходит. Я шел и спрашивал «Четничку фабрику», пока очередной прохожий не сказал, «темнеет, не надо вам туда ходить, нехорошее место». Но я всё же пошел и увидел странный темный район, где горели костры и попадались странные фигуры – то монашка, спешащая куда-то, то группы строителей в касках, разбиравшие леса. Тут меня разбудили, и я очнулся в привычной уютной реальности. Было даже 10 часов утра и ноябрь.