WHAT WAS AND WHAT SHOULD NEVER BE

Забриски из подполья

"Скажи, куда ушли те времена?"

Майк

"Мы сидели у костра, сложенного из старых шпал —

Джо-Подножка, Лерой, Джимми-Поручень и другие —

и огонь освещал наши лица. Да, таких людей и

таких друзей мне больше уж никогда

не увидать ".

"Railroad Hobo Documentary"

"Где же все мои дружки?" — плакал старый человек.

Я тихо на ухо ему шепнул: "Они ушли навек…"

К. Воннегут, "Колыбель для кошки"

Язык, музыка, вещи

Люди, о которых я пишу эти строки, были молодыми в начале 70-х. Они слушали рок и презирали советскую эстраду. Они много читали на родном языке, но говорили на своем особом. Слов "круто" и "отстой" еще не было. Были слова "клево" и "лажа", просочившиеся из музыкантского и тюремного сленга. Другие слова напоминали английские. "Флавовый! Лети за кайфом!" — с этими словами гонцу вручали смятые рубли, и он приносил на сейшн портвейн. "Чуваки, бросай клозы в реку, бекоз хомуты олл эраунд", кричали фарцовщики на толчке близ большой реки, завидев желто-синие машины. "Высокий пипл! Я слабею!" "Узнается птица по полету, а фирма — по шузу", говорила центровая герла Наташа, носившая красные бархатные клеша на голое тело. Западные пластинки, постеры, джинсы были предметами культа, а Битлз и Роллинг Стоунз — богами. Тогдашние молодые не смотрели телевизор, не читали газет. Там было одно дерьмо. Но если что-то проскакивало среди дерьма, об этом узнавали все. Один раз в какой-то антиамериканской передаче показали 15-секундный кусок из выступления Бадди Гая. "Отойдите от меня, мне плохо — поет чернокожий певец" — заглушал его комментатор, — "Вот как живется угнетенным…" О Бадди Гае на следующий день говорили тысячи людей, называя при этом комментатора блядью. После показа по ящику Кристи на фестивале в Сан-Ремо, " Yellow River " стала хитом на вечные времена. Из-за коротенького фрагмента выступления Битлз, вставленного в двухсерийный фильм "Спорт, спорт, спорт", на него ходили по несколько раз. А на фестивале английского мультфильма, где (очевидно, по недосмотру) шел " Yellow Submarine ", просто жили. Фотографии хиппи из обличающих статей в "Огоньке" вырезали и вешали на стену.

Времени тогда было навалом. Оно тратилось на всякие полезные вещи - чтение, слушание, поездки и обмен книжками и пластинками, многочасовые разговоры, наконец, спокойное мастерение чего-нибудь. Рита Пушкина как-то раз вышила цветами и прочими "элементами растительного орнамента" черный сатиновый гитарный чехол, к середине 70-х уже совершенно поветшавший. Эстетическая задача заключалась в том, чтобы закрыть и художественно обыграть дырки... Работа заняла месяц или два, и результат вышел вполне удивительный ... Сейчас в это трудно поверить. Как и в то, что мечтой каждого нормального человека было отрастить хайр, как у Джорджа Харрисона. Это было непросто. Людей, которые нигде не учились и не работали, могли отловить менты. Студентов посылали в парикмахерскую с занятий по военному делу. Шла война за каждый сантиметр. Один мой приятель вечером намачивал голову глицерином, одевал резиновую шапочку и ложился спать. Наутро на его голове получалась плотная корка. После занятий по войне он мылся и шел на сейшн. Я учился на Биофаке, где на военную микробиологию надо было приходить в белом халате и шапочке, под которую можно было спрятать хайр. Помню, нас выстроили в холле на строевуху. Вышел полковник Столбиков и умиленно сказал: "Ангелы… Ну просто белые ангелы…" На следующий день он рассказывал: "Некоторые товарищи студенты пытались спрятать длинные волосы под головные уборы, но были выявлены и отправлены…". Другой полковник взывал на лекции по истории военного искусства: "Товарищи! Идите на заводы к рабочим и докажите им, что вы — не джисус крайст супер райфл!" Вот такие ангелы…

Наши рокеры были кумирами. Леннон далеко, а Градский — вот он, выступает завтра в Плешке. В Москве славились "Скоморохи", "Високосное лето", "Рубины", "Оловянные солдатики", "Удачное приобретение", "Арсенал", "Машина времени" (к слову, в 70-е стоявшая куда ниже тех же "Скоморохов"). Никакой рекламы не было, но все узнавали по цепи, где, когда и кто. На сейшны через кордоны дружинников прорывались толпы. Однажды мы с Борей Баркасом делали сейшн "Скоморохов" в студенческом лагере под Звенигородом. Нам дали открытый грузовик. Мы покидали туда матрасы с кроватей и поехали. Увидев грузовик у подъезда дома на Мосфильмовской, ударник Юра Фокин сказал: "Какая х..вая машина!" Водитель улыбнулся и крякнул. В кузов погрузили весь аппарат, барабаны, группу и сопровождающих. Всю тряскую дорогу музыканты ругались и гнали истории. Градский, натянув на руку презерватив, показывал передачу "Мудрые руки хирурга". Буйнов, коротко стриженный после дембеля, рассказывал, как в действующих частях молодые как-то трахали в бане огромную даму, которая при этом ела их пайки. Потом он вынул свое армейское фото 3 на 4 и выбросил его за борт со словами: "Поклонницам!". Концерт в клубе был угарным. Градский играл на гитаре, Шахназаров на басу, Глеб Май на флейте, Буйнов на "Ионике", Фокин ясно на чем. Пипл плясал, как угорелый. Какие-то пэтэушники лезли в окна, их пускали в двери. Материальная сторона была по своему забавной. Договорились за 100 рублей. Билеты шли по рублю. За неделю в лагере ушло 150 билетов, в день концерта еще немалое количество. В воздухе запахло деньгами. По тем вегетарианским временам это был непонятный запах. Я мучился мыслью, куда девать разницу, и представлял, как Градский гордо отвергнет, и мне придется раздавать ребятам по 33,3 копейки… Не отверг. Даже еще и кир закупили, и водителю дали 10 рублей.

Подполье и цензура вещи непростые. Их скверные стороны очевидны. Но была и другая сторона. Информацию ценили на вес золота. Ею никак нельзя была насытиться. Ее одухотворяли и создавали вокруг нее легенды. "На сейшн пришли менты и вырубили свет. Градский назвал их слепожопыми свиньями и бросил в них альт". В 70-м году в одной компании мне рассказывали о новом диске Битлз под названием "Лед Зеппелин". Потом ситуация прояснилась, и мы втроем скинулись и взяли Led Zeppelin III за 75 рублей, чтобы махаться. Обмененные пласты быстро записывали на пленки и везли обратно. Честность при этом соблюдалась абсолютная, но обмены часто совершались с незнакомыми людьми и были обставлены предосторожностями. Мой друг как-то вернулся со встречи в метро ни с чем. Он описал себя как "маленького, черненького, в очках", из чего правдой были только очки. Очевидно, его партнер был не худшим конспиратором. О наркотиках говорили, но достать и использовать их было очень непросто. В нашей ближайшей компании наркоты не было. Оглядываясь назад, я не тоскую по этому поводу. Путешествия совершались с помощью книг, разговоров и музыки. Наконец, государственная удавка сплачивала. Люди ощущали себя как "мы" — в лучшем смысле этого слова. Вокруг были КПСС, ВЛКСМ и КГБ, к которым мы относились с веселым презрением.

Пал Палыч Столыпин и теория скорлупки

Надо было где-то укрываться. Собирались на флэтах. У кого-то родители уезжали на время, кто-то доставал ключи от пустующего загородного дома, и так далее. Весь сентябрь 73-го собирались у нас с братом на Ломоносовском, пока родители были в Коктебеле. Вечером стекались люди. В одной комнате танцевали под Лед Зеппелин, в другой Саша Лерман, сидя на полу, пел свои песни под гитару, на кухне бухали кир, из ванной доносились характерные стоны… Брат учился на первом курсе, я на третьем. В институт мы не ходили. Утром завтракали, чем было, и шли сдавать посуду. Вечером все повторялось снова. На кухне Баркас с Грепачевским спорили о Джойсе, в ванной, сидя на краю сосуда, киряли, в одной комнате играли и записывались на магнитофон, в другой шли танцы под Джо Кокера. Когда приехали родители, наиболее стойкая часть компании сидела на кухне под абажуром, кто-то играл на гитаре "Воспоминания об Альгамбре". Мы просто не могли расстаться. "В холодильнике даже не было масла!" — рассказывала мама кому-то по телефону. Какое там масло…

У моего друга Пал Палыча Столыпина была теория скорлупки — тесного уютного пространства, куда можно залезть и где тебя никто не достанет. Генеральская дача его родителей "в Шеремутьево" несколько лет служила такой скорлупкой. Там собирались друзья и туда заглядывали люди, которых видели в первый и в последний раз. Двери были всегда открыты.
Мы называли себя "люди генерала Столыпина", остатки белогвардейских частей, укрывающиеся от красных. Осенью 74-го, помнится, хозяин обычно жил в большом спальнике. Это была еще одна скорлупка — внутри тепло, сухо, в кармашке химический стакан на 100 г с оттянутым носиком. Паша таскал спальник за собой, как улитка раковину, и сладко спал то под забором, то под кустом облепихи, то в теньке, то на солнышке. Просыпаясь, он вползал по ступеням на крыльцо и пронзительно кричал, протягивая стаканчик. Ему наливали портвейна "Анапа". Если мало, он опять кричал, и ему подливали. Выпив, он падал прямо на пол. Это был пьяный, но гениальный театр. Паша был меломаном и домашним философом. Он даже ругался по-своему. "Жаба саблезубая", "пенек обоссанный", "петух гамбургский", "подь во …" — сам ли он это придумал, не знаю, но эти фигурные ругательства узнавали от него. Среди тех, кого я близко знал, Паша был наиболее "вне", вне общества и каких-либо обязанностей. Мы где-то учились — он просто жил и слушал музыку. С помощью родителей он было поступил в мединститут, но после летней трудовой практики (прошедшей, по его словам, за игрой в футбол черепами из анатомического музея) в институт больше не вернулся.

В тот день на дачной веранде сидели Вадик Голутвин и художник Кирилл. Кирилл казался стариком, ему было лет 35, и занимался он реставрацией храмов. Рассказывали, что он битничал еще в 60-е. Однажды соседи по коммунальной квартире подсмотрели, как Кирилл с подругой занимаются любовью стоя, и вызвали милицию. В протоколе была гениальная формулировка: "Предупрежден об ответственности за половые извращения". Вадим тогда вел бездомный образ жизни и работал гитаристом в театре Юденича. Он блестяще играл на акустике фолк, кантри и блюз. Однажды он приехал на дачу поздно вечером и плотно поужинал тем, что стояло на столе в большой миске. Оказалось, что это была еда для кошки. Узнав об этом, Вадик страшно обрадовался — из этого следовало, что оставленная для него еда еще не съедена — и поужинал еще раз. Он не любил людей, они быстро прискучивали ему и начинали раздражать, но не мог и без них, потому что умел говорить и любил слушать. Помнятся его рассказы из более поздних времен, когда он гастролировал с группой "Аракс". "Приехали в Хмельницкую область. Местный райком комсомола решил сделать нам приятное и подарил по коробке страшно дефицитных конфет "Метеорит". Понимаешь, старик, это типично хохлацкие конфеты — снаружи шоколад с наплывами, внутри бисквиты, орехи, медок, мука с сахаром; только шкварки не хватает! Вот падает такой метеорит в желудок и лежит, как в болоте, и ясно, что — никогда." "А коридорная говорит: а що это такое музыканти курять, що воны все время такие веселые?" "Со страшными предосторожностями передаем в городском сортире Душанбе 200 рублей и ждем. Никто не едет. Уже садимся в самолетик на аэродроме, ну, нае..ли. Вдруг разлетаются жерди, влетает арба прямо на взлетную полосу и какой-то чувак кричит, махая мешком: " Э-э! Кито дурь заказывал?!!"

Кирилл с Вадимом спорили о том, зачем нужно искусство. Художник говорил, что-де ты играешь хорошо, очень хорошо, но не забывай, что все нужно делать для людей, выражать себя для людей. Вадим ему на это отвечал, ты человек религиозный, для тебя это правда; а я играю, чтобы забыть о своей слабости и о творящемся зле. Пока шел этот разговор, художник Арончик стал изображать войну. Он снял ботинки и метнул их в дверной проем, бросаясь на пол от осколков, потом сполз по пластунски с крыльца и, извиваясь, скрылся за углом дома. По дороге он стрелял из кривой палки и требовал патронов. Вадим пополз за ним. Где-то там Арончик уснул, а Вадим вернулся. Кирилл сказал ему, зря ты над ним смеешься, он, Аркаша, все это делает серьезно. Вадим — нет, он придуривается. Кирилл — я с ним дни и ночи напролет работал, я его хорошо знаю, он это серьезно делает, у него эта боль после армии. А Вадим — да он и к работе относится не так, как ты, он еще мальчишка.

 Боря Баркас

Мы встретились на Биофаке. Баркас был высокий худой студент с вязаной лентой на копнообразном хайре. Он поступил с проходным баллом, несмотря на национальность и не-членство в комсомоле. Боря писал стихи. Уже в 18 лет он был автором хита "Ты по этой лестнице", который исполнял Саша Лерман и "Скоморохи". В 24 он написал "Арлекино" для Пугачевой и несколько прославился. Правда, на первом сингле было по ошибке написано: "Арлекино", слова Ильи Резника… Мы стали друзьями, бродили по ночной Москве, пили портвейн, сидя на старом лабазе на Зубовской, ходили по флэтам. Как-то забрели в старую коммунальную квартиру, где жили одни Баркасы (я их называл "семейство фрегатов"). Дело было 31-го декабря. На кухню вышел Борин дядя в полосатых пижамных штанах и подтяжках: "Ну что, Боря, и где ты будешь завтра блевать?" Но Боря никогда не блевал. Зато мог часами вести дискуссии, квалифицированно рассуждая о дзене, субъективном идеализме, Джетро Талл, балете. При этом его постоянно заносило и он отрывался от основных частей, становясь мишенью противника. Его речи начинали раздражать. Столыпин как-то сказал: "Ну вот, опять Баркас повелся со своим Девятым патриархом дзен Хуй-Нэном". Однажды дома у Сережи Старостина зашел спор о Толстом. Баркас дошел до того, что-де мыслительные способности позднего Толстого значительно уступают таковым самого Бори Баркаса. Все замолчали. И тут Старостин, со словами: "Баркас! Ты заслужил, чтобы в тебя бросили енотом", бросил детского резинового енота на грудь Бори. Боря обиделся, но через минуту смеялся вместе со всеми. А Старостин сказал, что ему пора заниматься, и сел за стол учить корни старо-китайского языка. Было у него такое свойство — в разгар домашних бесед и возлияний уйти с карточками и учить корни. Шум ему не мешал.

Баркас закончил МГУ не так, как все — с каким-то нервическим блеском. К пятому курсу он хиповал настолько глубоко, что никак не мог сдать вирусологию, учась на одноименной кафедре. Защиту диплома отложили на год. Наконец, вместе со следующим курсом должен был защищаться и Баркас. По этому поводу в зале собралась вся профессура (на дипломах вещь невероятная), чтобы если не утопить, то потоптать знаменитого разгильдяя. Баркас, одетый в синий костюм и желтую рубашку с гастуком, держался, как Плевако на процессе Веры Засулич. Он летал у доски и отбивал все вопросы. Наконец, был задан самый острый: "В этой работе Иванов построил модель, Петров ее экспериментально обосновал, а вы-то, Баркас, что сделали?" На что мгновенно последовал ответ: "Я открыл дисульфидную связь!" Я открыл периодическую таблицу элементов... Но логически под Борю было не подкопаться, он действительно нашел ее, связь, в одном белке, прокипятив пробирки с восстанавливающим реагентом! Его руководитель говорил: "Наши отношения с Борисом за этот год не были бедны событиями. Он часто и надолго исчезал из лаборатории. А потом приходил, показывал рентгеновский снимок и объяснял, что никак не мог прийти на работу, потому что возил в лечебницу кошку, выпавшую с пятого этажа…" Диплом был защищен. Боря потом работал в одном НИИ, откуда вынес два литра спирта, предназначенного для анализов крови космонавта Коваленка. Он перепробовал множество профессий, был экскурсоводом на выставке, книгоиздателем, и все время писал стихи. Я потерял Борины следы, но по-прежнему люблю его. Лучшего собеседника и собутыльника у меня уже не будет.

Миша Гужов

Году в 71-м я зашел на огонек к Паше и Рите на Ленинский. Они жили в большой комнате с высокими потолками, двери которой были занавешены толстыми коричневыми портьерами. В других комнатах обитали родственники с маленькими детьми, терпевшие наши бдения (о, privacy коммунальной квартиры!). Там было очень уютно. За накрытым столом сидели гости — фарцман Сережа Николаев, Саша Галкин, Боря Баркас и другие. Сначала выпили лабораторный спирт, который принес Галкин. На дне стеклянной баклажки осталась тягучая масса, вроде бесцветного меда. Николаев встряхнул ее и перевернул себе в рот; масса потекла по указанному маршруту. “Что ты делаешь! Это же сахароза! Для умягчения вкуса! Вытошнит!” — взмолился Галкин. Но было поздно. Спитовой сроп был выпит, и Николаева не вытошнило. В этот вечер чувствам дендистски-утонченного Галкина предстояло еще одно испытание. Дело в том, что он несколько раз за вечер упомянул, что не переносит рыбы ни в каком виде. На столе стояло блюдо с копчушкой, от которого он старался держаться подальше. Николаев взял рыбку, подвесил на нитке к люстре и стал раскачивать, направляя в сторону Галкина, со словами: “Посмотри, какая она милая. Поцелуй ее в губки.” Галкин уворачивался, как от бревна с гвоздями. Через некоторое время, когда мама Рита вышла на кухню (при ней некоторые темы не обсуждались из почтения к ее острому языку; гостящие дамы в расчет не брались), Николаев начал рассказ о том, как по причине запоя как-то раз не смог, и подруга расстроилась. “Ну, сложил пополам и...” К слову, в те времена у меня были в приятелях три Сережи Николаева, которые, хоть и не были знакомы друг с другом, все были острословы, пьяницы и любили Роллинг Стоунз. Один даже говорил, что Роллинги — это 30 процентов его жизни. Более точной оценки жизни человека мне слышать не приходилось.

Я выпил водки и достал из чехла семиструнную гитару (*), старый цыганский инструмент с колками слоновой кости, серебрянными накладками и перламутровыми инкрустациями (чего только мы не таскали по сейшнам). Пока я наигрывал на басах какой-то ход, вроде “Рок араунд де клок”, чувак, сидевший через две дамы справа, положил на колени нечто размером с детскую балалайку, но в форме луковицы. От удивления я остановился, но он махнул рукой: “Давай, лабай мьюзик дальше”. Так мы впервые сыграли с Мишей Гужовым. Блюз люди уже перелабали на всем. Но вот дуэт цистры и семиструнки прозвучал, наверное, впервые... Цистра представляла собой очень старый девятиструнный инструмент (точнее, пятиструнный — отдельная басовая струна и четыре сдвоенные), который настраивался ключом в форме креста. Непонятно, как она попала в гужовские руки, но они составляли подходящую пару.

Гужов — как сейчас его вижу — был хайрастый, худой и сутулый чувак с крючковатым носом, на котором примостились круглые сильные очки. По первому впечатлению он походил на гения. Это был гитарист, умевший читать ноты и игравший все, что угодно — от Баха и Альбениса до Хендрикса, и на всем, что попадется под руку. Он щипал струны в любой компании или без таковой, утром и вечером. Он сочинял странные произведения (помню какую-то рок-оперу из классической, испанской и рок-н-ролльной частей). Кроме того, он был радиоинженером кулибинского типа, придумывал и собирал гитарные примочки и прочее. Сделанная им квакушка, помнится, звучала не хуже фирменных “Вау-вау”. При этом его материальные детища выходили прикольными уродцами... Из квакера, собранного в занозистой деревянной коробке, торчали провода и детали, а педаль была от швейной машинки "Зингер". Фуз, хотя и выдавал уникальный пердящий звук, был нетраспортабелен, а вершина гужовского радиодизайна — наушники — были сшиты из половинок байковых дамских штанов розового цвета, с узелками по бокам.

Гужов был не силен поспикать, чем выделялся в компании ораторов и проповедников. Однако, его косноязычные рассказы и реплики имели успех, а некоторые навсегда врезались в память. Помню, как-то шел длинный разговор о дзен-буддизме. Возникла пауза, и он ее заполнил: “А вот в центровой системе была одна герла, звали ее Жопа. Ее Сережа Дюжиков все время фачил. Так вот, у нее бэк был, м-да, действительно...” Или другой рассказ вне контекста: “А вот мы как-то сидели с хиппи на одном флэту и две недели никуда не выходили. Там стояла коробка с травой. А потом трава закончилась.” Конец. Или: “Вчера я ночью шел по Пятницкой и остановился поесть бастурмы. Ну, у меня в кармане она была. Смотрю, менты вяжут какую-то чуву. Я достал железный шарик — ну, у меня в кармане был — и зафигачил в ментов, а то что это такое, менты среди ночи вяжут чуву. Ну и убежал.” Одну знакомую особу он с теплотой называл “старая факунья”. Вообще его реакция на все хорошее была какой-то тепло-наивной. Как-то я рассказывал ему, что-де вчера сидел дома один и слушал “Перл” Джанис Джоплин. И диск этот мы крутили вместе много раз, и рассказ получился довольно нудный, но Миша улыбнулся и сказал: “Кайф-то какой.” Некоторое время у нас был в ходу самодельный эвфемизм главного сексуального глагола — плющить; “пойду отроковниц плющить” и т.д. Гужов был в восторге. Он называл друзей “главными плющителями”.

Его отношения с женщинами удивляли. Несмотря на внешюю корявость и запущенность, в любви Миша искренне считал себя титаном. “У меня кинг-сайз, чуваки”. Его избранницы были страшны собой. Баркас объяснял это тем, что он не различал деталей из-за близорукости. Соблазнение достигалось виртуозной игрой, после чего избранницу брали за руку и вели в пустую комнату или в ванную. Был, правда, период, когда он сменил филармонические приемы на художественные; дело происходило на квартире одного живописца. По словам очевидцев, “приходит Гужевой с очередным крокодилом, снимает пальто и говорит — а теперь пойдем посмотрим работы самобытного художника...”

Он много занимался, но ничего не доводил до конца. Он здорово играл акустику и электричество, по тем временам это производило фантастическое впечатление, хотя раз от разу становилось заметнее, что игра была хаотической, нервной и неровной. В 75-м мы репетировали и выступали на скачках в общаге Энергетического института, где стоял свой аппарат (60-й Роланд и какой-то самостроканный басовый шарабан размером с платяной шкаф). Началось все с того, что на столыпинскую дачу забрел один студент МЭИ, с глазами, как двустволка, который играл на электрооргане и писал песни на стихи Пушкина и Лермонтова. Он и заварил все это дело, нашел ребят на бас — барабаны и договорился с общагой. Еще там жил венгр, у которого была собственная Музима-де-Люкс. Сам он не играл, но давал Гужову гитару. Еще у него был фирменный сборник нот и текстов Хендрикса, ценность тогда невероятная, как гуттенберговская библия. Я переписал слова от руки и выучил наизусть, читая под записи на пленках. Мы стали играть Хендрикса и англоязычную психоделию собственного сочинения. Вот эти сейшена я запомнил на всю жизнь. Группа была полная лажа, но Гужов казался вторым пришествием Джимми. Мы заняли призовое место на конкурсе групп МЭИ, который проводил местный комитет комсомола. Всего участвовали три группы. Первые два места заняли коллективы, певшие на родном языке... Потом все это развалилось, и постепенно мы с Гужовым перестали видеться, хотя и не ссорились. Последние новости о нем я слышал в конце 70-х; говорили, что он собрал какую-то ураганную команду и работал по кабакам.

Дурка

Как-то раз на Дачу приехал Саша Фокин, дерганый смуглый мальчишка лет 17-ти. Его старший брат Юра был знаменитым ударником. Потом он уехал в США и принял постриг, а в монастыре стал программистом и издателем. Куда только не занесет русского человека за спасением души... Но рассказ не о нем — о младшем брате. Сашу привел Баркас, который, как говорили, всегда появлялся с одним или несколькими голодными приятелями и никогда ничего не привозил пожрать (конец цитаты). Они приехали на электричке зимним вечером. Саша только что вышел из дурдома, в который попал в третий раз в своей жизни со вторым триппером в своей жизни. Когда мы сидели на кухне у остывающей печки, интересные вещи он нам порассказал. В своей жизни. Я вспоминаю его рассказ в точности и не пытаюсь отделить правду от фантазии.

— Чувак, а как ты первый раз в дурку попал?

— Случайно, чувак. За наркоманию. Сначала мы с чуваками подшабились, а потом мне коктейля захотелось и я стал на Пушке бабки стрелять у друзей. Потом меня забрали в легавку, а в легавке посмотрели — зрачки расширены, сделали тут же анализ крови и положили в крейзи на два месяца. Второй раз мать с братом меня упрятали после того как я из дома убежал и стал колоться, третий раз я с трепаком туда попал, мать заметила, что у меня зеленый глаз (в этом месте рассказа Гужов улыбнулся: “а, зеленый глаз, ха”).

— А что, Саша, плохо в дурдоме?

— Х..во, — рассудительно отвечал он, — санитары в морду бьют, такие уколы делают, что подохнуть легче. Там несколько палат. Сначала самые легкие — нервные, потом алкаши — во такие мордовороты, их на всех прочих врачи натравливают; и кроме того внутри каждой палаты больных друг на друга натравливают, друг другом душат. После алкашей идет третья палаты — наркоманы. А дальше уж политические. Чувак! За всякие провинности или просто так вкатывают укол в одну точку — сера и персиковое масло. Сначала боль, но терпимая; а вот через полчаса вся жопа вздувается и ты как жаба подбитая ползаешь; раньше, чем через две недели, пока там все не рассосется, невозможно ходить, сидеть и лежать, кроме как на животе и другом боку. Есть и более тяжелые уколы, чувак, просто нестерпимые.

— А с грелкой, наверное, быстрее рассасывается?

— Конечно, да только ее же тебе не дают, чувак... Иногда вкатывают в две, четыре, шесть точек, если залупаться начнешь, а политическим и в восемь точек колют, я слышал... Чувак, а до чего же там х..во кормят, я ничего почти три месяца не жрал, не мог ничего жрать. Просто, чувак, я не мог это жрать. Главврач у нас был пидорас — иногда вызовет на осмотр, возьмет за ..., оттянет, посмотрит, по попочке похлопает. Еще там был Симочка, гомик из крейзов. Вот они и развлекались на пару.

— Ну и кто кого трахал?

— Да по-моему, чувак, друг друга. А потом мы устроили бунт, восстание больных. Взяли на кухне резаки от хлеба, алкашей в палате заперли, у нас были уже ключи сделаны, санитаров замочили — их как раз по субботам в дурдоме меньше всего бывает — а главврачу выдвинули условия, чтобы нам морду не били, не кололи и кормили по-человечески. А он, сука, приходит, улыбается — что вы, чуваки, никаких уколов, усиленное питание; мы поверили, разошлись, а на следующий день навезли санитаров, и пожалуйте в две, в четыре точки. Мне, как мальцу, в одну точку вкатили. Еще пытались мы один раз оттуда сбежать втроем. Ничего, чуваки, из этого не вышло. Первый со второго этажа выпрыгнул и ногу сломал, меня оглушило, а третий все-таки ушел. Его назавтра обратно привезли. У них такая система, если больной сбежит, его только первые три дня ищут с милицией. Поэтому лучше отсидеться где-нибудь неделю; с другой стороны, поди сообрази — в крейзне полежишь, ошизеешь за милую душу, чувак...

Я, если что, к хиппи иду, они добрые люди. А вообще, ударником хочу быть, стучу на барабанах в стиле брата, но не совсем. Брат не наркоман, я однажды его руки с лупой рассматривал, ни одной точки, это все слухи. А в дурдом он попал из-за того, что одному адмиралу дал в морду, а тот с копыт. Он сказал на них в метро — сволочь длинноволосая, пришлось срочно прятаться в дурдом от милиции. А еще хочу школу кончить. Сейчас в институте лаборантом работаю, беру от крысы раковую опухоль, прокручиваю на мясорубке и вкатываю другой крысе.

— Ах, ну не надо, у меня слишком нервное воображение! — (сказала рыженькая, заглянувшая на кухню).

— Да ладно, человеку не передается.

Наутро Саша попросил у меня рубль, мотивируя это тем, что хочет есть. Взамен он дал мне листок с телефонами блядей. Электричка понеслась к Москве. Я в полудреме представлял себе, как мой рубль и его бумажка когда-нибудь неизбежно встретятся и заведут разговор. "Здравствуй, бумажка!" "Здравствуй, папирус!" "Ты целый мир! Тебя испещряют узоры удивительной красоты и чистоты линии и знаки, которые складываются в исполненные сакрального смысла надписи на 15-ти языках, слова, имеющие одно значение и тысячи его оттенков. Бир Сум! Бир Манат!" "А на тебе начертаны имена девушек, прекраснейших из всех когда-либо живших на земле! Лики их подобны серебряным лунам и цветам мэйхуа весной; они стройны, как стрелы, и чисты, как слеза! Магические цифры дают таинственную власть вызвать их в любой час!"

Потом я заснул и проснулся в Москве.

Серёжа Старостин
24/03/1953 - 30/09/2005

Паша Столыпин
21/02/51 - 31/01/06

Прощайте, старые друзья