ВЕЧЕРНЯЯ МОСКВА - «Сударушка», 20 января 1999



Он начинает выступление. Парочка классических блюз-роков — и я во власти музыки. На самом деле он доктор биологических наук, работает на кафедре вирусологии МГУ. Но по вечерам берет в руки электрогитару и отправляется в ночной клуб. Здесь он — артист, певец, блюзмен. Я пригласила его, Алексея Аграновского, сына известного журналиста и писателя Анатолия Аграновского, в гости — к «Сударушке».

— Алексей, как случилось, что вы начали выступать с концертами?

— Я всегда дружил с музыкантами-рокерами, и многие годы мы играли вместе по московским кухням, а иногда и на подпольных концертах в студенческих общагах и клубах. Регулярная концертная деятельность началась случайно. Мне позвонила одна знакомая и сказала, что у нее есть подружка — хозяйка нового блюзового клуба, приходи, говорит, захочешь, выйдешь на сцену. За день до выступления мы с Сашей Чиненковым и Лешей Антоновым набросали программу. С гитаристом Максом Степановым я познакомился за час до концерта. Тем не менее, выступление получилось эйфорическое, музыка показалась интересной, и мы поняли, что нам всем это нужно. Несколько лет наша группа называлась «Доктор Аграновский» или «СВ и Д-р Аграновский», сейчас я работаю с новым составом — «Роковые яйца».

—  Все члены этой группы тоже доктора и кандидаты?

— Нет, все они профессиональные музыканты — певица Аня Салминг, басист Леша Антонов, гитарист Макс Степанов и ударник Юра Титов. Являюсь ли я сам музыкантом-профи — пусть судят другие. Соответствующего образования, даже начального, у меня нет. Впрочем, его не было и у людей, музыку которых мы играем и аранжируем. К музыкальному миру я отношусь с любовью, хотя и не фанатичной. Он более интересный, яркий, более напоказ, чем, скажем, научный, но это — сладкий яд.

— Вы поете блюз...

— Да, моя музыка — это блюз. Это музыка перемены мест, музыка дорог и вагонов. Блюз, как ничто другое, отражает жизненный опыт и настоящее лицо человека — поэтому его можно петь до старости. И, наконец, самое главное — это веселье в тоске, то есть то, что мне подходит по характеру.

— В одном из интервью вы сказали: «Вкус определяет все». Это ваша позиция?

Наверное, да. Если это и не философия, то, по крайней мере, хороший метод, позволяющий различить добро и зло. Все злое — безвкусно. Этого и следует избегать. Хотя не всегда получается. У безвкусицы есть свое обаяние. Вкус должен быть во всем — это круг вашего чтения и то, что вы смотрите, люди, с которыми вы общаетесь, слова, которые вы говорите или не говорите никогда. Я могу петь блатные песни 30-х годов, считают что это песни со вкусом. Например, есть такая женская блатная тюремная песня. «Бил меня мусор, бил сам начальничек, с кем ты, зараза, на деле была, а я отвечала и гордо и смело — это сердечная тайна моя!». Это юмор, это настоящее. А вот современный бритоголовый жаргон и родственная ему песенная попса — безвкусны.

—  В вашем доме бывали Окуджава, Галич, другие известные люди. Сохранились ли в памяти какие-то интересные моменты этих встреч?

— Точнее сказать, они бывали в доме моих родителей. Да, это был настоящий московский дом, и мои родители дружили с замечательными людьми. Я их помню. Помню песни Александра Галича, Михаила Анчарова, некоторые вещи пелись у нас впервые.

Хотя самым сильным детским впечатлением остались как раз не эти песни. Я их тогда и не понимал в полной мере. А вот когда однажды я услышал, как играет «венгерку» на семиструнной гитаре двоюродный брат моего отца, Израиль Ефимович Этерман, я понял, что разобьюсь в лепешку, но постараюсь научиться играть, не так божественно, конечно, но... Мой отец и сам сочинял прекрасные романсы и песни на стихи Ахматовой, Цветаевой, Пастернака, Кедрина (которые очень ценились в этом узком кругу — та самая «тихая слава»). Музыкальную цитату из отцовского романса «Свеча горела» Галич вставил в свою песню о Пастернаке. Помню, Юрий Никулин приходил к нам домой, чтобы выучить замечательную песню «Все будет хорошо» на стихи Марка Соболя.

— Вы как-то сказали, что вам хорошо с музыкантами, потому что российские музыканты —очень интересные люди. Чем же они отличаются от зарубежных?

—  В России вообще, по моему опыту, люди все больше попадаются интересные, и по стилю, и по разговору, и по повадке, что ли. Мне приходилось подолгу жить заграницей, так вот, главное чего там не хватает - это отсутствие своей языковой среды, оттенков. Здесь я могу быть кем угодно, но только не чужаком. Мне просто с этими людьми, при всех их и моих недостатках. Что же до музыкантов, с которыми я общаюсь, то они - люди с большим опытом, со своим ярким профессиональным языком, умеющие слушать и рассказывать. В чем их отличие от западных коллег? Пожалуй, вот что - наши ребята менее менее насуплены, что ли, менее серьезны, менее организованы и в профессиональном, и в житейском отношении, но обладают более развитыми ассоциациями и чувством юмора. Они гораздо больше читали, чем западные музыканты (которым чаще всего надо объяснять, кто такой О.Генри или Воннегут). Могу, впрочем, ошибаться...

—  Основными принципами вашего отца были: «ничего не проси», «живи незаметно». Если их соблюдать, будет счастье?

—  Не будет. Это необходимые, но не достаточные условия. Иными словами, если их не соблюдать, счастья точно не будет. Еще один важный момент — эти простые правила нельзя абсолютизировать. Мы живем в реальном мире и подчиняемся правилам игры. Я даю интервью - значит, уже несколько отклоняюсь от принципа “живи незаметно”. Зато мне (и, надеюсь, вашим читателям) это может быть интересно.

— Что для вас важнее — музыка или наука?

— Вечером музыка, днем наука. Наукой очень интересно заниматься. У меня аспиранты, своя группа.

— Когда вы стали доктором?

— Мне был 41 год. Я вернулся из Германии, где провел два года, работая, как лошадь. У меня была стипендия фонда им. Александра Гумбольдта, именно стипендия, но для взрослых. Она давала полную свободу действий в лаборатории и обеспечивала вполне нормальную жизнь по немецким стандартам. Собственно, там я и доделал докторскую, начатую в Москве. Кандидатскую защитил в 28 лет. А в 27 получил премию Ленинского комсомола в области науки и техники — по тем временам хорошая премия, и я ее стесняюсь не больше, чем театр Ленком своего названия.

—  Какие-нибудь открытия удалось сделать?

Это слово сами ученые не употребляют. Мы говорим — неплохую штучку сделал. Кое-что, я надеюсь, удалось сделать и мне. Если говорить о самом интересном и неожиданном из всего, что было сделано, могу сказать: недавно мы обнаружили, что структура вируса желтухи свеклы напоминает гремучую змею, он построен из двух белков. Это действительно новая вещь. Мы напечатали статью об этом в очень престижном журнале. Добавлю, что я очень любил тогда американскую певицу Рэттлснейк Анни (в переводе «гремучая змея Аннушка»}. Так вот, я взял свою статью, положил в конверт и послал ей письмо. Получил ответ, мы стали переписываться, потом она приехала в Москву и вместе с нами играла на концертах. Разве это неинтересно? Интересно то, что можно жить две жизни, причем никого не обманывая.

— Да, это здорово! А прожить таким образом три, четыре жизни не хотелось бы?

—  Не упасть бы! Две жизни — предел. Наука со стороны кажется серьезным делом — но это игра для тех, кто ею занимается. И музыка своего рода игра. Когда начинаешь быть слишком серьезным по отношению к себе, можешь проиграться, чем бы ни занимался.

—  Как же перестать быть серьезным?

—  Не знаю. Научить других, как быть несерьезным — это значит подобрать ключ к людям. Научиться самому быть несерьезным означает подобрать ключ к себе.

—  Мне почему-то кажется, что помимо науки и музицирования вы должны обладать еще какими-нибудь недюжинными талантами...

— Насчет талантов — не знаю. А некоторые способности к рисованию, как и тяга к музыке, видимо, достались мне от отца. Литературные опыты тоже были. Лет 15 назад я за ночь написал пьесу «Дон Гуан», что-то вроде «маленькой трагедии», но смешной. Место действия — Москва начала 80-х, а действующие лица, кроме Дон Гуана и Лепорелло — три студентки МГУ и памятник Ломоносову, который, естественно, в конце сходит с пьедестала... Еще я перевел книгу «Джон Леннон вспоминает». В основном это было сделано для моих друзей-музыкантов, и несколько машинописных копий быстро разошлись (помните предисловие Венедикта Ерофеева к поэме “Москва-Петушки”?) . Отрывки этого перевода, впрочем, печатались в “Независимой газете” и - совсем недавно - в хиповом журнале “Забриски Райдер”, который издает Рита Пушкина-Линн. С ней мы друзья уже лет тридцать; когда-то она вышила совершенно удивительными цветами чехол для моей гитары... Это было время, когда у нас было много времени. Сейчас его часто не хватает. Вот что странно — когда я занимался одной наукой, то находился в постоянном цейтноте, а теперь, когда приходится еще и регулярно выступать, сутки как будто раздвинулись. Парадокс: чем больше занятий, тем больше возможностей их осуществить.